Я ушла из детства в грязную теплушку.

В эшелон пехоты, в санитарный взвод...

Я пришла из школы в блиндажи сырые,
От Прекрасной Дамы в "мать" и "перемать".

Потому что имя ближе, чем Россия,
Не смогла сыскать...

Ю. Друнина
Особой главой нашей отечественной литературы является проза о событиях военного времени. Эта тема породила огромное количество выдающихся произведений, в которых описывается жизнь и борьба русского народа в годы Великой Отечественной войны с немецкими захватчиками. Но так уж случилось, что все наши представления о войне связаны с образом мужчины-солдата. Это и понятно: воевали-то в основном представители сильного пола - мужчины. И почему-то обычно забывают сказать о женщинах, о том, что и они тоже многое сделали для победы. В годы Великой Отечественной войны женщины не только спасали и перевязывали раненых, но и стреляли из "снайперки", подрывали мосты, ходили в разведку, летали на самолетах. Вот об этих женщинах-солдатах и идет речь в повести Светланы Алексиевич "У войны не женское лицо". Именно об этой книге мне бы хотелось вам рассказать. Здесь собраны воспоминания многих женщин-фронтовиков, в которых они повествуют о своей судьбе, о том, как сложилась их жизнь в те страшные годы, и обо всем, что они видели там, на фронте. Но это произведение не о прославленных снайперах, летчицах, танкистах, а об "обыкновенных военных девушках", как они сами себя называют. Собранные вместе, рассказы этих женщин рисуют облик войны, у которой совсем не женское лицо.
"Все, что мы знаем о женщине, лучше всего вмещается в слово "милосердие". Есть и другие слова - сестра, жена, друг и самое высокое - мать... Женщина дает жизнь, женщина оберегает жизнь. Женщина и жизнь - синонимы" - так начинается книга С. Алексиевич. Да, в нашем представлении женщина - это нежное, хрупкое, безобидное существо, которое само нуждается в защите. Но в те ужасные военные годы женщине пришлось стать солдатом, идти защищать Родину, чтобы сберечь жизнь будущим поколениям.

Когда я прочитала эту книгу, то меня очень поразило, что такое огромное число женщин воевало в годы Великой Отечественной войны. Хотя здесь нет, наверное, ничего необычного. Всякий раз, когда угроза нависала над Родиной, женщинавста-вала на ее защиту. Если вспомнить нашу историю, то можно найти множество примеров, подтверждающих эту истину. Во все времена русская женщина не только провожала на битву мужа, сына, брата, горевала, ждала их, но в трудное время сама становилась рядом с ними. Еще Ярославна поднималась на крепостную стену и лила расплавленную смолу на головы врагов, помогая мужчинам защищать город. И в годы Великой Отечественной войны женщина стреляла, убивая врага, обрушившегося с невиданной жестокостью на ее дом, ее детей, родственников и близких. Вот отрывок из рассказа Клавдии Григорьевны Крохиной, старшего сержанта, снайпера. "Мы залегли, и я наблюдаю. И вот я вижу: один немец приподнялся. Я щелкнула, и он упал. И вот, знаете, меня всю затрясло, меня колотило всю". И не единственная она была такая. Не женское это дело - убивать. Все они не могли понять: как это можно убить человека? Это же человек, хоть он враг, но человек. Но этот вопрос постепенно исчезал из их сознания, а его заменяла ненависть к фашистам за то, что они делали с народом. Ведь они беспощадно убивали и детей и взрослых, сжигали людей живьем, травили их газом. Я и раньше много слышала о зверствах фашистов, но то, что я прочитала в этой книге, произвело на меня огромное впечатление. Вот только единственный пример, хотя в этом произведении их сотни. "Подъехали машины-душегубки. Туда загнали всех больных и повезли. Ослабленных больных, которые не могли передвигаться, снесли и сложили в бане. Закрыли двери, всунули в окно трубу от машины и всех их отравили. Потом, прямо как дрова, эти трупы бросили в машину".

И как мог кто-нибудь в то время думать о себе, о своей жизни, когда враг ходил по родной земле и так жестоко истреблял людей. Эти "обыкновенные девушки" и не задумывались над этим, хотя многим из них было по шестнадцать-семнадцать лет, как и моим ровесницам сегодня. Они были простыми школьницами и студентками, которые, конечно, мечтали о будущем. Но в один день мир для них разделился на прошлое - то, что было еще вчера: последний школьный звонок, выпускной бал, первая любовь; и войну, которая разрушила все их мечты. Вот как началась война для медсестры Лилии Михайловны Будко: "Первый день войны... Мы на танцах вечером. Нам по шестнадцать лет. Мы ходили компанией, проводим вместе одного, потом другого... И вот уже через два дня этих ребят, курсантов танкового училища, которые нас провожали с танцев, привозили калеками, в бинтах. Это был ужас... И я сказала маме, что пойду на фронт".

А Вера Даниловцева мечтала стать актрисой, готовилась в театральный институт, но началась война, и она ушла на фронт, где стала снайпером, кавалером двух орденов Славы. И таких историй об искалеченных жизнях множество. У каждой из этих женщин была своя дорога на фронт, но их объединяло одно - желание спасти Родину, защитить ее от немецких оккупантов и отомстить за смерть близких. "У нас у всех было одно желание: только в военкомат и только проситься на фронт", - вспоминает минчанка Татьяна Ефимовна Семенова.

Конечно, война - это не женское дело, но эти "обыкновенные девушки" были нужны на фронте. Они были готовы к подвигу, но не знали девчонки, что такое - армия и что такое - война. Пройдя шестимесячные, а то иногда и трехмесячные курсы, они уже имели удостоверения медсестер, зачислялись саперами, летчицами. У них уже были военные билеты, но солдатами они еще не были. И о войне, и о фронте у них были только книжные, часто совершенно романтические представления. Поэтому трудно им было на фронте, особенно в первые дни, недели, месяцы. Тяжело было привыкнуть к постоянным бомбежкам, выстрелам, убитым и раненым. "Я до сих пор помню своего первого раненого. Лицо помню... У него был открытый перелом средней трети бедра. Представляете, торчит кость, осколочное ранение, все вывернуто. Я знала теоретически, что делать, но, когда я... это увидела, мне стало плохо", - вспоминает Софья Константиновна Дубнякова, санинструктор, старший сержант. Выдержать на фронте надо было не кому-нибудь, а девчонке, которую до войны мать еще баловала, оберегала, считая ребенком. Светлана Катыхина рассказала, как перед самой войной мать не отпускала ее без провожатого к бабушке, мол, еще маленькая, а через два месяца эта "маленькая" ушла на фронт, стала санинструктором.

Да, не сразу и не легко давалась им солдатская наука. Потребовалось обуть кирзачи, надеть шинели, привыкнуть к форме, научиться ползать по-пластунски, копать окопы. Но они со всем справились, девушки стали отличными солдатами. Они проявили себя в этой войне как отважные и выносливые воины. И я думаю, что только благодаря их поддержке, их храбрости и смелости мы смогли победить в этой войне. Девчонки прошли через все трудности и испытания, чтобы спасти свою Родину и защитить жизнь будущего поколения.

Завтра я проснусь и надо мной будет сиять солнце. Я буду уверена, что оно будет светить и на следующий день, и через месяц, и через год. И именно для того, чтобы мы жили беззаботно и счастливо, чтобы это "завтра" для меня состоялось, те девушки т- мои ровесницы - пятьдесят лет назад шли в бой.

Её
звали
Вера.
...
босая, едва жива,
опять повторяет заученные слова
про "только дождаться, не двигаться, не смотреть".
луну обглодали собаки. едва ли треть
осталась на небе. не видно луне-бельму,
как девочка с раненой куклой глядят во тьму...

ударом пластмассовой боли сойти с ума -
от бывшего "ма-ма" осталось больное "ма-...",
промокшее платье и шрам на ключице...
ты
боишься дышать, задыхаясь от пустоты,
от пыли и гари. и куклу - к себе, тесней...
касается ветер израненных в кровь ступней,
разорвано платье, растерзаны мысли на
осколки бутылок. но здесь, за спиной стена -
ко всем безразличный, уныло-холодный ад.
а в нескольких метрах - мальчишка, погибший брат.

Не выжить, Не сбыться - на гулкое "не" дробя.
и девочка-кукла бежит от войны в себя,
где страх обрывается тем же обвальным Не,
мерещится призраком в уличной шаркотне,
в разбитых глазницах последних домов и стен...

пригнуться пониже. унылых шагов рефрен
смолкает, смолкает...
и снова - шаги, шаги...
рассветное солнце покрашено в цвет фольги -
сереющей дымкой вползает на свой насест,
глядит на безумные лица, бетон, асбест,
на девочку с куклой... и девочка смотрит ввысь,
на пыльное солнце.
...

автор: Н.Ф. Кравцова
26 Июля 2006, 09:00

В то время, когда началась Сталинградская битва, Кате исполнилось двадцать лет. Как всякой девушке в ее годы, ей постоянно нравился кто-нибудь из мужчин. Просто чувствовала она такую необходимость – выбрать из всех одного, наделить многими достоинствами, часто даже не присущими ему, и молча, незаметно для других, восхищаться им. Одно время ей нравился лихой разведчик Коля Прохоров со шрамом через всю щеку, сорвиголова, достававший “языков” из вражеского тыла. Когда Колю перебросили на другой участок фронта, предметом ее восхищения стал командир минометного взвода Медведев, широкоплечий сибиряк, сдержанный и мужественный. Потом Катиным кумиром был комиссар полка Горяев, человек высокой культуры, энергичный и гуманный, не щадивший себя на войне. Люди эти не просто нравились Кате, наблюдая за ними, она училась у них воевать и как бы примеряла к ним свою жизнь.

И вдруг Катя влюбилась. Чувство это совсем не походило на прежние ее влюбленности. Командира батальона, которому подчинялась Катя, перевели работать в штаб полка, а на его место прибыл новый – капитан Савельев.

Савельеву было за тридцать. Среднего роста, ладный и красивый, с пронзительным взглядом светлых глаз и неторопливыми движениями, он казался Кате богом, сошедшим на землю. Держал он себя просто и уверенно. Быстро вник в боевую обстановку, изучил подчиненных и нашел с ними контакт, словно знал каждого давным-давно.

Красивого командира батальона сразу заметили девушки. Связистки, машинистки из штаба прибегали смотреть на него, делая вид, что у них какие-то дела к Кате. Наблюдательная Катя отметила про себя, что к некоторым из них и Савельев относится не без интереса.
Новый командир батальона оказался удачливым, в боях ему сопутствовал успех. Однако боевые успехи приходили к нему не сами: он упрямо добивался цели, увлекая других, вселяя в них уверенность в победе. Его удивительная смелость и отвага совершенно покорили Катю.

К тому, что стрелковой ротой в его батальоне командует девушка, Савельев отнесся без удивления, словно дело это самое обычное. Правда, изредка незаметно следил за Катей, стараясь, видно, убедиться, что она справляется со своей задачей. У Кати же при виде Савельева трепетало сердце, под его пристальным взглядом она краснела и, как ей казалось, глупела, в душе презирая себя за это. Всеми силами старалась она скрыть свое чувство к нему под напускным равнодушием, но обмануть Савельева было невозможно: в сердечных делах он был достаточно опытен. Понимая Катю, он при случае нарочно рисовался перед ней, оказывал знаки внимания, но Катя догадывалась, что Савельев просто забавляется, и от этого ей становилось грустно.

В самый разгар боев, когда началось окружение фашистской группировки в районе Сталинграда, Катя была опять ранена и на этот раз надолго вышла из строя – осколок застрял в бедре.

После госпиталя, где ей сделали операцию, Катя получила двухнедельный отпуск, побывала дома и возвратилась в свой полк. Ее намеревались послать на другой фронт, но ей хотелось только в прежнюю часть, где ее знали, где остались ее рота, Савельев.
К этому времени Савельева повысили в должности: он стал командовать полком. Об этом Катя узнала, явившись в штаб, чтобы доложить о прибытии.
— Опять к нам? Добро! – приветствовал он Катю, внимательно разглядывая ее. – Похудела, бледненькая, но тебе идет!
— Поздравляю вас с повышением, товарищ майор…
— Да чего там!.. Ответственности больше, — отмахнулся он.
Но Катя почувствовала: Савельев доволен, причем доволен не из тщеславия, а потому что ему это по плечу.
— А ты вовремя: скоро в наступление, — продолжал он, постукивая пальцами по простому крестьянскому столу, за которым сидел. – Возьмешь вторую роту в бывшем моем батальоне, там сейчас старший лейтенант Синицкий. И дисциплину подтяни, а то случаи разные… Тебя послушаются, ты – девка с характером.
— А моя рота?
Савельев не спеша закурил, снял с губы прилипший табак.
— Там почти все новые, — сказал уклончиво, и Катя поняла, что пока она отсутствовала, были немалые потери.
— Ясно. Разрешите идти?
— Вот что, — встрепенулся Савельев, — ты отдохни с дороги, а вечером зайди ко мне. Артисты у нас московские, концерт дадут сегодня. После концерта у меня соберемся, закусим немножко.
— Артисты! – обрадовалась Катя. – Значит, я с корабля на бал!
Молча улыбнувшись, он прищурил глаза, тепло посмотрел на Катю. От этого взгляда она вдруг залилась густой краской и, смутившись, поспешила выйти, досадуя на себя: чего краснеть? Подумаешь, глянул ласково!..
Побывав в роте, поговорив с друзьями, которые сообщили ей новости, Катя умылась, причесала короткие рыжевато-золотистые волосы и отправилась на концерт. Апрельское солнце опускалось к горизонту, было тепло, и артисты выступали на открытой площадке.
После концерта артисты ушли переодеваться. Савельев, проходя мимо Кати, еще раз пригласил ее:
— Я буду у себя через десять минут. Избу мою знаешь?
Катя кивнула. Четверть часа спустя она подошла к беленькой хатке. У крыльца стоял часовой, пожилой солдат, который проводил Катю уныло-безразличным взглядом.
Постучав, она услышала голос Савельева и вошла в комнату. Посредине стоял стол, накрытый для ужина. Савельев был один.
— Ну, теперь рассказывай, где была, что там творится, — приветливо сказал он. – С начала войны не приходилось бывать в тылу… Мать в письмах пишет – все хорошо, не хочет расстраивать меня.
Катя знала, что у Савельева семьи не было. Только мать и брат, который воевал под Ленинградом. Но сейчас она думала не об этом; ее удивило, что Савельев как будто никого не ждал, кроме нее.
— А где артисты, товарищ майор?
— Ты садись, садись. Отметим твое возвращение, — не ответив на вопрос, предложил он.
Поглядывая на Катю, будто изучая ее, он налил в стаканы водки.
— За тебя!
Катя выпила, закусила соленым огурчиком. Савельев снова налил.
— Да, тут без тебя разное было… Новых много, пришлось срочно пополнять. Зинченко помнишь? Миной его… Хороший был командир. Любил я его очень. Ну, давай!
Он поднял стакан, ожидая, что и Катя сделает то же. Взглянул на нее своим властно притягивающим взглядом, от которого у Кати закружилась голова. Она забеспокоилась, заподозрив что-то неладное. Уткнулась взглядом в стакан, к которому не притронулась.
— Что ж никто не приходит? Где они все?
Савельев медленно поднялся, спокойно подошел к двери, повернул ключ в замке, спрятал в карман.
— В хате через улицу пируют. Да ну их! Успеется…
Катя вскочила. Кровь бросилась ей в голову – чего он от нее хочет? Неужели… Но не успела она подумать, как Савельев быстрым движением обхватил ее сзади обеими руками, и она ощутила на шее горячее его дыхание.
— Пусти! – вырываясь, в бешенстве крикнула она. – Говорю, пусти!
— Дурочка, ты же мне нравишься… Ну чего ты, Катюша?..
Он еще крепче прижал ее к себе, но Катя, сумев как-то извернуться, схватила его рукой за горло. Волна гнева поднялась в ней.
— Задушу, гад!.. Хочешь обманом?.. Отпусти!..
— Ну, черт девка…
Он легко отвел Катину руку, но сразу разжал объятия. Катя высвободилась. Яростно напустилась на него, не выбирая слов:
— Как ты смеешь?! Я тебе не девка какая-нибудь! Я – командир… А ты…
Распалясь, она честила Савельева всеми известными ей ругательствами, ничуть не стесняясь, готовая убить его на месте, если только он попробует дотронуться до нее.
— Дуреха, — произнес он спокойно и сел, подперев голову рукой.
— Ключ! Давай сюда ключ! – потребовала Катя.
Он усмехнулся, сощурив красивые глаза:
— Ну нет… Ты успокойся, я же серьезно: ты мне нравилась еще раньше. Ну давай с тобой поженимся, согласна? Катюша…
— Ключ давай, говорю!
Тогда он поднялся и, смеясь, снова обхватил Катю, пытаясь поцеловать. Не в силах противодействовать, она выхватила из кобуры пистолет и сгоряча с силой ударила Савельева по голове. Удар пришелся по лбу, лицо его залила кровь.
— Ты чего, глупая…
Прикоснувшись рукой к рассеченному лбу, он удивленно посмотрел на окровавленную ладонь, потом на Катю, достал из кармана платок, ключ. Струйка алой крови потекла по лицу.
— На, бери, — бросил он ключ на стол.

Тяжело дыша, красная от стыда и гнева, Катя схватила ключ, открыла дверь и, не оглянувшись, вышла. Сейчас ей было безразлично – пусть он там хоть умрет… И наплевать, что ей за это будет!

В коридоре остановилась, перевела дыхание, застегнула кобуру, поправила гимнастерку, пилотку.

Часовой на крыльце смотрел на нее исподлобья. Конечно же, он все слышал. Катя хотела быстро пройти мимо, но он вдруг качнул головой, по-отечески сказал:
— Крепко ты его, дочка, отчитала… Это ты первая, которая так… Он, конечно, командир стоящий, а только насчет баб…
На следующий день Савельев ходил молчаливый, с перебинтованной головой. Катя окончательно приняла роту и ждала, что будет дальше. Вечером он разыскал Катю и, глядя куда-то мимо нее, в поле, сказал:
— Ты не обижайся. Я хочу извиниться перед тобой… — И, подумав, добавил: — А в общем зря…
И ушел, озадачив Катю: что же именно зря? Но чувство гнева и обиды улеглось, осталось только некоторое стеснение в груди, будто не хватало воздуха, чтобы свободно вздохнуть. С удивлением она обнаружила, что по-прежнему любит Савельева.
Через неделю фронт перешел в наступление. Полк Савельева находился на участке, где совершался прорыв вражеской обороны, и понес самый ощутимый урон. В первом же бою Савельев был смертельно ранен. Прожил он всего полчаса.
Когда Катя после боя подошла к носилкам, Савельев был еще жив. Он с трудом поднял отяжелевшие веки, и она увидела, как поблекли, выцвели его ярко-синие глаза. На лбу, над самой переносицей, неровной линией свежий шрам – немой упрек ей, Кате. Повязку он уже не носил. Этот шрам кольнул Катю в самое сердце.
— Вот, Катюша… Теперь уже все… Дай руку…
Голос у Савельева был тихий, говорил он через силу.
Рядом всхлипнула медсестра Вера, но Катя строго посмотрела на нее, и та умолкла, прикусив зубами платочек.
— Что вы, товарищ майор! Сейчас вас в госпиталь… — чужим голосом сказала Катя.
Она взяла его холодную руку в свои, и ей до боли в сердце захотелось, чтобы он не умирал, чтобы жил и любил ее. Но жизнь быстро уходила от него…

Потрясенная, Катя оцепенело стояла, чувствуя холод неживых пальцев, глядя на бледное, застывшее, но все еще красивое лицо, на шрам, бескровно белевший на лбу.
Вера, сдерживая рыдания, наклонилась и поцеловала мертвого Савельева. Медленно потянула конец плащ-палатки, закрывая ему голову… Вспоминала о нем Катя тепло и нежно, чувствуя в то же время за собой вину – может быть потому, что она осталась жива, а он мертв. И казалось ей, что никого она уже больше не полюбит, что вместе с Савельевым навсегда погибла и ее любовь, несбывшаяся и единственная.

Взято с сайта Непридуманные истории о войне

Новогодняя быль

Начало этой истории относится к далекому довоенному времени - 1935 году. А произошла она в большой коммунальной квартире, состоящей из двенадцати комнат, каких было немало в то время в Ленинграде. В этой квартире, расположенной в Ковенском переулке, в центре города, на третьем этаже небольшого трехэтажного дома, проживало двенадцать семей. Длинный коридор, куда выходили двери всех комнат, проходил по всей квартире от входной двери до кухни и служил прекрасной игровой площадкой для маленьких обитателей этого жилища. Лучшим местом для игры в прятки были многочисленные сундуки и шкафы - хранилища всякого нужного и ненужного добра, нажитого за долгие годы каждой семьей. В одной из комнат, в семье учителей, жила девочка. Тогда ей было 6 лет. Сейчас она уже немолодая женщина и живет в одном из новых районов Санкт-Петербурга. Рассказав эту историю, она просила не называть свое имя, и поэтому наречем ее просто Девочка. Большую часть времени родители Девочки были на работе, поэтому с детства она была достаточно самостоятельной: ходила в магазин за продуктами, готовила на керосинке незатейливую еду, а в дни дежурства ее семьи подметала пол в коридоре и в местах общего пользования. Груз недетских забот сделал Девочку не по возрасту серьезной; она не участвовала в общих забавах детей и без надобности не выходила из своей комнаты.

Однажды, накануне нового 1936 года, жильцы квартиры решили сообща поставить для детей на кухне елку и повесить на нее все имеющиеся в каждой семье игрушки. За час до Нового года они заперли ребятню в своих комнатах и повесили на елке подарки - матерчатых кукол, плюшевых мишек, зайцев из пресс-папье и т. д., причем количество подарков было равно числу детей. После этого все разошлись по своим комнатам. Встретить Новый год решили на кухне все вместе. Дети, конечно, догадывались, что взрослые им что-то готовят. Но, увидев такую большую елку с таким количеством игрушек и подарков, они были вне себя от радости.

Дети бегали вокруг лесной красавицы, рассматривали невиданные ранее игрушки, и их руки уже тянулись к гостинцам. Но взрослые хотели доставить детворе еще большую радость. Для этого они придумали вот что. Каждый из маленьких обитателей квартиры должен был вытащить из шапки бумажку, на которой был написан номер. Этот номер означал, каким по порядку должен подойти ребенок к елке и взять понравившуюся игрушку. У Девочки оказался последний номер, и она, вздохнув, встала в самый конец длинной очереди. Дети чинно, в порядке своих номеров, подходили к елке и снимали с веток приглянувшиеся игрушки. Взрослые были очень довольны своей затеей. А детские глаза, вначале загоревшиеся от такого обилия подарков и возможности взять любую, постепенно грустнели, улыбка сходила с их лиц, и в особенности у тех, кто находился в конце очереди, ведь количество подарков было равно числу детей, и самые красивые из них все снимались и снимались с елки.

Когда пришел черед Девочки, на елке осталась лишь одна кукла. Девочка медленно подошла к елке, обошла ее со всех сторон и, убедившись, что на елке, кроме куклы, ничего нет, тихо вздохнула, сняла куклу с ветки, прижала к себе и, скрывая выступившие слезы, села в углу на табуретку. Вокруг бегали дети, обменивались подарками, но к ней никто не подходил, никто не хотел с ней меняться. Через час утомившиеся взрослые и дети разошлись по своим комнатам. Девочка прошла в свою комнату, разделась и, взяв куклу с собой в кровать, быстро уснула. В эту ночь ей приснилось, что ей достался прекрасный плюшевый мишка, который понравился ей больше всех; она бегала с ним по квартире, обнимала и целовала его.

Яркое солнце нового дня разбудило Девочку. Она с надеждой открыла глаза, но вместо великолепного мишки на нее смотрела матерчатая кукла. Но Девочке показалось, что от бездушной куклы исходит какое-то тепло. Это будет моя дочка, - подумала она и решила сделать ей новогодний подарок. В одной рубашонке Девочка выбежала на кухню, оторвала снизу елки веточку и, сделав из газеты маленький кулек, положила туда леденец, ломтик хлеба, кусочек картофелины и фантик из-под конфеты. У себя в комнате в своем маленьком шкафчике она посадила куклу на веточку и положила рядом кулечек с едой. Девочка говорила кукле какие-то ласковые слова и обещала ей, что никогда с ней не расстанется, что не будет ее обижать.

Прошел год, больше взрослые такого новогоднего праздника детям не делали, но Девочка по-прежнему в первый день каждого Нового года делала подарок своей кукле, и так продолжалось пять последующих лет. С началом войны большая коммунальная квартира почти вся опустела, кто эвакуировался, кто поехал к родным и не вернулся. Отец Девочки служил под Ленинградом и, изредка навещая семью, отдавал им скопленный солдатский паек. Поэтому мама с дочерью решили из города пока не уезжать.

Наступила осень, начались бомбежки города, а потом ввели и продовольственные карточки. Мама Девочки работала в госпитале, и все обязанности по получению продуктов по карточкам легли на плечи ребенка. Чтобы получить небольшую порцию продуктов, уменьшающуюся каждую неделю, Девочке приходилось часами выстаивать на холодном пронизывающем ветре. Когда отключили водопровод, она с двумя маленькими ведерками ходила за водой к Неве - три километра туда, три километра обратно.

Однажды осенью, под утро, раздался мощный взрыв, окна в комнате задребезжали и чуть не раскололись. Жильцы выскочили на улицу. Девочка тоже выбежала из дома, держа в руках самое дорогое - продовольственные карточки и куклу. Рядом с домом стояла церковь. Теперь от нее остались лишь руины. А ведь бомба могла бы угодить в их дом. К декабрю 1941 года количество выдаваемого хлеба резко уменьшилось. Отец из-за блокады уже не мог навещать семью. Какие-то крохи еды приносила из госпиталя мать Девочки.

Наступила новогодняя ночь 31 декабря 1941 года. За окном, завешенным тряпьем из сундуков уехавших соседей (все деревянное, в том числе и сами сундуки, давно сожгли в буржуйке), стоял 30 градусный мороз. На столе лежало несколько кусочков только что полученного хлеба напополам с какой-то трухой, студень, сваренный из клея, два кусочка сахара. На двух почти разломанных стульях - женщина и десятилетняя девочка. Они ждали, когда часы пробьют 12, чтобы приступить к нехитрой новогодней трапезе. Вдруг Девочка, что-то вспомнив, подбежала к своему шкафчику и извлекла из него пять кульков. Она бережно посадила куклу на стол, машинально накинула на нее какую-то тряпку, развернула кулечки и положила их содержимое рядом с куклой. Пять небольших черных сухариков, пять леденцов и пять красивых фантиков показались маме с Девочкой чудом из другого, уже забытого мира. Они вдыхали запах настоящего довоенного хлеба, облизывали леденцы, разглаживали не потерявшие своих цветов фантики, и вспоминали ту первую елку, и ту последнюю игрушку, куклу, доставшуюся Девочке, и которая сейчас, как казалось им, спасала их от голода. Кукла мысленно вернула их в то время, которое уже успело стереться из их памяти. Казалось, что в комнате стало чуть-чуть теплее, и исхудавшие щеки Девочки слегка порозовели.

В эту новогоднюю ночь Девочка заснула вместе с куклой, обнимая ее своими худыми ручонками. Но в эту ночь ей уже ничего не снилось. А утром первого дня Нового года, как всегда, Девочка взяла самый маленький кулечек, положила туда 5 граммов блокадного ленинградского хлеба. А сколько это - 5 граммов хлеба, - она знала точно, получая его по карточке. Бережно взяв кулечек, Девочка отнесла его в свой шкафчик и положила рядом с куклой. На следующий год Девочка отнесла кукле уже 10 граммов хлеба. В декабре 1944 года, в канун Победы, рядом с куклой уже лежало четыре кулечка разного размера. Девочка стала Девушкой, затем Женщиной, но она всегда помнила о той декабрьской ночи 1941 года и о кукле, которая, как казалось ей, спасла их от голодной смерти.

Она была уверена, что эта кукла принесла в дом счастье, вернулся с фронта живой и невредимый отец, да и сама она вышла замуж за прекрасного человека. И вот уже наступила пора рассказать своей взрослой дочери об истории куклы и передать ее как самую дорогую семейную реликвию. Дочь, в свою очередь, когда-нибудь передаст куклу своей дочери, и все женщины этого рода будут всегда хранить, и беречь ее, ибо без этой куклы еще в 1941 году прервалась бы тонкая жизненная ниточка семьи Девочки.

Лети мой конверт голубой

До свидания,мальчики!

Свидетельство польской акушерки пани Станиславы Лещинской, бывшей узницы фашистского концентрационного лагеря Освенцим.

«Из тридцати пяти лет работы акушеркой, два года я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая выполнять свой профессиональный долг.

Среди огромного количества женщин, доставлявшихся туда, было много беременных. Функции акушерки я выполняла там поочередно в трех бараках, которые были построены из досок, с множеством щелей, прогрызенных крысами. Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные нары, на которых размещались на грязных соломенных матрасах по три или по четыре женщины. Солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали на почти голых не струганных досках, к тому же с сучками, впивавшимися в тело. Посередине, вдоль барака, тянулась печь, сложенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь изредка. Поэтому донимал холод: мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки. В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки — необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов.

О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как-то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце. Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача — спасать жизнь в любой ситуации.

Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который можно было достать простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, и они служили пеленками для малыша. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле.

До мая 1943 года все дети, родившиеся в освенцимском лагере, были зверским способом умерщвлены: их топили в бочонке. Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. После родов младенца уносили в комнату этих женщин, где детский крик обрывался и до рожениц доносился плеск воды, а потом… роженица могла увидеть тельце своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами. В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной. Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака. Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости.

Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогло, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди... Ее губы беззвучно шевелились, — видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю. Но у этой женщины не было сил... она не могла издать ни звука, — только большие слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было более трагичным, трудно сказать — переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы.

У меня до сих пор не было возможности передать Службе Здоровья свой акушерский рапорт из Освенцима. Передаю его сейчас во имя тех, кто уже никогда не сможет рассказать миру о причиненном им зле. И если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против зародившейся жизни, то я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребенка».